Мой сын
Будь счастлив тем, что есть,
и возьми от этого лучшее.
Чья-то мудрость
Тебе 8 лет. Мы поехали в Москву, и в НИИ дефектологии тебя признали обучаемым. Победа! Все мамины труды, пока я мотался по экспедициям, пошли тебе впрок. Ты отлично справился с пирамидками, лихо отвечал на все вопросы медпедкомиссии, и вот мы в кабинете директора вспомогательной школы – интерната. Почему интерната? Так за
Директор: Он может и Пушкина. Да, Костик?
Мальчик: Могу.
Директор: Что тебе больше всего у Пушкина нравится?
Костик: «Онегин».
Я ликую, а ты молча грустишь, сынок. Разве не хочешь вот так, как этот мальчик, наизусть выучить всего «Онегина»?
Директор (сыну): Будешь хорошо учиться, Кирилл, станешь таким же умным.
Сын: Не хочу.
Я (Костику): Спасибо тебе, Костя! Я тоже очень люблю Пушкина! И Кирюша любит! Он тоже всего «Царя Салтана» знает наизусть! Да, сынок?
Сын: Не хочу.
Я: А вот скажи, Костя, почему Татьяна не вышла замуж за Онегина?
Директор смотрит на меня так, будто я поступаю в школу – интернат для умственно отсталых.
Костик: Так он же генерал – этот Гремин. Генерал! Он богаче Онегина. Вот она за него и вышла.
Директор (Костику): Иди... Ты умница. (Сыну) тебе будет трудно у нас учиться. Ты в кого такой упрямый?
Я: Волнуется... Понимаете – плохо спал, далеко ехали... Да, сынок?
Сын: Не хочу.
Директор: Я принимаю тебя, Кирилл, с испытательным сроком...
...Спустя месяц я приехал за сыном чуть раньше и заглянул в класс. Он сидел у доски, привязанный веревкой к парте. Лицом к стенке...
– Что случилось? – спрашиваю учительницу.
– Мешает.
– Кому?
– Всем! (Листает журнал). Вот... Читайте! Писает под парту.
– А если Вас привязать?
– А недавно накакал под парту!
– А если Вас привязать?
– А это как понимать? – тыча указательным пальцем в журнал. – Назвал меня сукой!
«Верно», – написал я прямо в журнале и поставил свою подпись.
И вот я в кабинете директора.
Директор (мне): Я исключаю вашего сына.
Я: Мне бы сначала хотелось узнать, почему сына привязали к парте? Почему он сидел спиной к классу?
Директор: Потому, что у нас все дети в этом классе дебилы, а ваш сын – единственный даун. Вы понимаете разницу между дебилом и дауном? Не заберете сына сами, – проведем его через медкомиссию и признаем идиотом! Вам все ясно, папаша?!
Я: Мне надо с женой посоветоваться.
Директор: Посоветуйтесь... Жду вас завтра.
На следующий день:
Директор: Что решили?
Жена: Наш мальчик не мог накакать под парту. Он с двух лет к горшку приучен...
Директор (задирает юбку): Может, это я вместо него насрала?
Жена: Пошли отсюда.
И ушли... Так ты попал в интернат, родной мой. В «родительскую группу»: четыре-пять дней в группе, два-три дома, и так почти 10 лет... Самых трудных для тебя лет и для меня тоже. Ты познавал добро и зло. Тебя любили и наказывали, но все равно это была жизнь, хотя и очень непохожая на жизнь в приюте Святого Иммануила...
По воскресеньям мы приезжали с тобой в павловский интернат чуть ли не первыми. Это зависело от расписания поездов. Мы же сельские с тобой, сельские... Тебя уводили в группу, а я торчал во дворе и ждал, когда ты подойдешь к окну. И вот я тебя вижу. А ты меня... Ты так высоко, а я так низко. Ниже не бывает, да? Сейчас я тебе расскажу, как это бывает... Я машу тебе: уходи, уходи, а ты уже прижимаешься лбом к стеклу. И не плачешь, вот такая ты у меня умница... А я уже потек, потихонечку подвываю и уже машу тебе обеими руками: «Уходи, уходи...» И вот ты наконец уходишь... Ты всегда меня жалел. Всегда понимал, что если ты не уйдешь первым, а я не выдержу и убегу первым, то не прощу себе. Гадай потом неделю, что ты подумал обо мне, видя, как я убегаю от тебя...
Наконец я за воротами, и тут начинается сольный концерт недобитого зверя без оркестра. Я на свободе, никого нет на дороге, я завываю в полный голос. Немало прошло, а я все слышу этот дикий вой, эти противные всхлипы... И вижу, как бегу к своей заветной ямке за обочиной дороги, где у меня с прошлого воскресенья припрятана бутылка водки. Все. Добежал, нырнул, глотнул, расслабился. Зимой было хуже: просто шел и выл...
...Вот так, сынок: ничем я не могу тебе помочь сегодня. Да, я не оформлял тебе по суду твою недееспособность. И не буду... Понимаю, что когда нас с мамой уже не будет, тебе оформят недееспособность автоматически. По справке из психдиспансера, где ты стоишь на учете. А потом отправят тебя в интернат. Во взрослый интернат, куда я не смог отправить тебя своими руками. Не поднялись... А раз ты будешь по суду признан недееспособным, то не будет у тебя нашей квартиры. Тебе предоставят койку в палате на 10 человек. Вот такой ты «соцзащитный» человек, сынок. И оттуда, из интерната, ты никуда не сбежишь, как когда-то… Помнишь? Ну и хорошо, что не помнишь... Зато мне не забыть...
...Ты только что был, в моей руке еще тепло твоей руки. И вдруг исчез... А ведь все же было, как всегда, и разве я сказал тебе какое-то обидное слово? Нет... Мы вышли из метро, чтобы пересесть на электричку. На станции «Купчино». Мы шли в толпе по подземному переходу, и твоя рука в моей руке лежала тихо и покорно. И вдруг ты вырвал ее, такую всегда покорную руку, и исчез... Да, я замер. Я и сейчас помню этот свой секундный паралич. Но тут же бросился за тобой! Но почему-то вправо, к выходу на электричку. Туда, куда мы всегда сворачивали в этом подземном переходе: на нашу платформу, с которой электричка уходила в Пушкин. А ты и не думал сворачивать вправо. Это была не твоя платформа. В тебе давно назревал протест против этой платформы, с которой ты попадал в интернат № 4 города Павловска. Так было каждое воскресенье, и мы расставались до пятницы следующей недели. Потому я и молчал, как всегда в такие дни, когда мы расставались на неделю. И в то воскресенье я молчал, когда мы шли по подземному переходу, я молчал в надежде, что теплом своей руки передаю тебе всю боль предстоящей разлуки на целую неделю. Мне бы не молчать, отвлекать тебя, забавлять чем-то, а я молчал. Вот и домолчался: на платформе тебя не было. Только тогда я понял, что наступил предел твоей покорности и ты сбежал от меня. Прямо в толпе ты сбежал в город, неизвестный тебе, непознанный.
– От меня сын сбежал только что. В переходе. На платформе его нет, на автобусной остановке – тоже. Он плохо говорит. Я вез его в интернат. Психоневрологический.
Сержант милиции докурил сигарету и раздавил окурок в пепельнице:
– Значит, захотел покататься в автобусе. А может, в троллейбусе. Сколько лет сыну?
– Десять.
– Совсем плохо соображает?
– Да.
– И не скажет, где живет? Имя, фамилию?
– Не скажет. Помогите... Я очень прошу вас, помогите!
– А чем я могу тебе помочь, отец? Сам же сказал: сбежал на выходе в город. Значит, надо в городе и искать. Наше дело – метро.
– Так позвоните во все Купчинские отделения милиции! Приметы сообщите!
– А ты не кричи на меня, отец. На себя кричи… Ладно, давай приметы своего сына...
Вот тогда, на автобусной остановке у станции метро «Купчино», где я простоял часа три, не меньше, мне впервые стало понятно, как нетерпимы наши умственно отсталые дети к насилию и диктату. Как глубоко мы заблуждаемся в их покорности и отсутствии своего «я». Три часа... Я мысленно видел, как ты вскочил в какой-то автобус, троллейбус, забился в угол, а может, тебе кто-то и место уступил. Я видел, как ты стоишь где-то в углу и плачешь. Люди думают, что где-то рядом есть твой отец или мама... Люди видят, что ты не такой, а значит, с кем-то. Я мысленно кричал тебе: «Только не выходи из автобуса! Умоляю! Умоляю тебя, не выходи! До кольца катайся, до кольца! А там, на кольце, тебя увидит водитель, сдаст в милицию...» Я бросался к каждому приходящему автобусу и троллейбусу, а тебя все не было... И тогда я забрался на парапет у входа в метро и стал просто ждать... Помню, ко мне подошел милиционер. Не тот сержант, кому я сообщил твои приметы, другой. Он сказал, что нельзя торчать на парапете. «Мне отсюда все видно. Понимаете? Мне все видно...» И мне сержант разрешил торчать...
И я тебя увидел. Тебя вел за руку милиционер. Уже третий милиционер за три часа. Я бросился к тебе, обнял не тебя, а милиционера. Тебя – потом. В электричке...
Ты знаешь, родной мой, я и сейчас, спустя почти двадцать лет, не могу понять, почему мы тогда не пересели в электричку, идущую в другую сторону? Домой... Чтобы раз и навсегда забыть дорогу в Павловск. Раз и навсегда покончить с надругательством над твоей покорностью. Над твоим пребыванием там, где ты не должен был жить ни одного дня. Прости…
...Когда ты родился, сынок, я спросил у врача, каким ты будешь, когда станешь взрослым. «А каким бывает растение?» – «И все же?» – настаивал я. «Ваш сын никогда не отличит мать от няньки. И это про тебя, родной мой... Видела бы эта профессорша, как ты в метро однажды спросил бабульку, сидящую рядом: «Тебе больно?» И дотронулся пальцем до бородавки на ее подбородке. Бабулька обняла тебя и заголосила: «Господи, горе - то какое!» А ты ее поцеловал. В бородавку... И в поселке нашем ты любимец бабулек. Сидят на скамейках и ждут тебя... «Привет, баба Катя! Привет, баба Люба!» И всех расцелуешь. Ты для них божий человек, и они верят, что исцеляешь их от хворей. Люди верили на Руси божьему человеку, не сторонились его, а старались зазвать в свой дом, если случилась беда. Такие, как ты, сынок, были на Руси миротворцами. Да, тебя еще, бывает, сторонятся в поселке. Особенно твои сверстники. Чего ты только ни придумывал, чтобы подружиться с ними! И деньги бросал им с балкона («Они водку хотят купить. В армии нет водки»), и книги бросал («Они читать будут. В армии нет книг»). А они тебе сигареты непотушенные в трусы кидали. Ты плакал, но не разрешал мне вмешиваться: «Их нельзя бить. Их дома бьют...»
В поселке ты всех одариваешь своими соломками. Уже не знаю, где доставать тебе вьетнамские картинки из цветной соломки. Ты мгновенно их разбираешь, а соломки часами раскладываешь на диване, полу, пробуя каждую в отдельности на изгиб, и все время трясешь ими. Нет дома в поселке, нет такой квартиры, в которых ты бы не «выглядел» вьетнамскую картинку. Ты видишь их через закрытые двери, через стену. Сначала я в это не верил, но как-то мы пошли с тобой в лес. Я шел на лыжах. Ты – по тропе рядом, и вдруг исчез... Ты увидел картинку из вьетнамской соломки в доме заправщика местной бензоколонки. Ты шел по своему пеленгу. Войдя в дом, где висела картинка с драконом, ты снял ее со стены и убежал. Чтобы я тебя нашел, ты оставлял на снегу по одной соломинке. Почти до самого нашего дома... Что они для тебя – эти соломки? Игрушка? Нет, дружок. Ты придумал свой способ общения с людьми: ни у кого нет в руках таких соломок, а у тебя есть. Вот и спрашивают у тебя люди: «Что это? Дай подержать. Подари». И ты даришь... У каждого продавца в наших двух поселковых магазинах под прилавком твои соломки. Утром ты их разносишь «по точкам», а вечером меняешь на новые. И так каждый день... Чудачество? Нет – жажда общения. Неутолимая жажда общения, тяга к людям, желание хоть как-то поделиться своим теплом, которым ты заряжаешь каждую соломинку в отдельности, обращая ее в талисман веры, надежды, любви...
«Они такие доверчивые» – часто слышим мы, родители. Да, мы понимаем, что это слова поддержки, утешения... А понимают ли сограждане умственно отсталых людей – как глубока их вера в нас, полноценных, все умеющих?
...Мальчик и девочка решили схитрить на соревнованиях и сошли с лыжни, чтобы первыми прийти к финишу. И заблудились... Они были из интерната для умственно отсталых. Нашли их на вторые сутки. В снегу, в мороз они не только остались живы: девочка совсем не обморозилась, а мальчик лишь отморозил палец на ноге. Корреспондент, рассказавший в газете об этом случае, консультировался у специалистов. И вот что они изрекли: мальчик дебил, потому и отморозил пальчик. А девочка более умственно отсталая, поэтому и отделалась легким, испугом. Вот такая «теплокровная» девочка. А я так думаю: да, они грели собой друг друга. Но не только это тепло их согревало и спасло. Их спасла вера в спасение! Вера в людей, которые их обязательно найдут.
«То, что у них нет такого, как у нас, разума, совсем не так важно, как кажется, потому что есть жизнь чувств и жизнь сердца. Другое сердце тебе отвечает, но совершенно иначе, по-своему, это другое самовыражение. И те мамы, которые не отдали детей в интернаты, – ощутили в своих детях ценность их человеческой жизни» -считает психолог М. Дубровская.
Сейчас, спустя 30 лет, я могу сказать любой матери, любому отцу: не отчаивайтесь, мы проживаем вторую жизнь: очень трудную, но полноценную жизнь. Через своих детей мы познаем всю силу их полноценной любви... Ты дядю Макса помнишь? Такого доброго, такого нежного, такого любящего. Тебя он очень любил, когда понял, какой ты на самом деле... Мы шли как-то с ним по лесу, молчали. И вдруг он обнял меня, заплакал, потом прижал к дереву и закричал: «Поклянись, что ты не будешь его любить!» Твой дядя кричал так страшно, с такой болью, что я сказал: «Не буду». Прости мне эту ложь. Любил, люблю и всегда буду тебя любить... Все чаще такая мысль приходит в голову: может, ты, мой сын, и твои братья и сестры по недугу – зеркала, в которые больно смотреться? Не хочется смотреться – такие чистые вы зеркала. И вечная весна в ваших душах – это вызов осенней слякоти в наших душах, истерзанных заботами, завистью, престижем...
Я верю, что наступит день, когда люди поймут, что такие, как ты, необходимы обществу, как озоновый слой, защищающий нас от прямого излучения солнца. И тогда такие, как ты, защитят нас от прямого излучения зла и ненависти. Да, придется ждать этого дня... Долго ждать, но надо всегда помнить и понимать, что нельзя стыдиться своих детей! Не выгуливать по ночам, а больше быть с ними на людях. Наши дети – не Божья кара за наши грехи. Просто крест, который надо достойно нести, с высоко поднятой головой. Не только из-за родовых травм, алкоголизма родителей и их «поломанных» генов появились на свет наши умственно отсталые дети. Разве те, кто создал Чернобыль, засыпал поля пестицидами, да так, что их полно уже в молоке материнском, ни в чем не виноваты? Наши дети – инвалиды задолго до своего рождения – получили семипалатинскую, чернобыльскую и аральскую прописки. А скоро и санкт-петербургская дамба ударит по еще не родившимся детям. Никто не знает, что за вирусы породит перекрытая дамбой Маркизова лужа и что за «дамбилы» появятся в городе на Неве. Давно к нам шла беда со страшным именем – неполноценность. Теперь ее не скрыть, как десятилетиями скрывали, трезвоня во все идеологические колокола о самой здоровой нации в мире. Весь мир пытается помочь нашим детям – жертвам Чернобыля. Инвалиды с детства и, особенно, умственно отсталые дети тоже медленно умирают, облученные нашим равнодушием и презрением. Хотелось бы верить, что пройдет это затмение и мы осознаем всенародность нашей беды. Есть еще надежда: наш народ от большой беды всегда не только просыпается, но и становится милосердным. Его сострадания и помощи ждут дети-инвалиды. Есть среди них и умственно отсталые дети. Может, самый многочисленный полк в миллионной армии неполноценных.
...А по дороге, что распласталась над обочиной, по которой мы идем с тобой, сынок, лимузины мчатся. Может, выползем с нашей обочины и окунемся в круговерть нашей стремительной жизни? Тебе боязно... Как бы не угодить под колеса. А если все же рискнуть?
Смотри, какой шикарный «мерсик» притормозил. И какая тетенька красивая тебе рукой машет. И меня вроде зовет. Рискнем, сынок, прокатимся? Боишься… Не нужны тебе шикарные «мерсики». Тебе сверстник нужен. Друг, девушка… Ты устал быть один. Ты десять лет молчал в своем детском интернате…
Я знал мальчика, который даже с уроков убегал, чтобы побыть подольше со своим глубоко умственно отсталым другом. Он часами читал ему книжки, учил рисовать. И, самое главное, ему было интересно с не умеющим говорить Егоркой. Интереснее, чем в школе. Это что – особое одиночество, потребность в лидерстве? Думаю, что подлинное сострадание, а если потребность, то особая: восстановить справедливость. «Я все умею, а он – ничего. Так не может быть. Не должно!» Так разве это не реабилитация? И кто реабилитолог? Сверстник больного ребенка. Друг.
Так почему мы не даем нашим здоровым детям возможности сострадать? Накапливать в себе духовность, когда есть такая возможность ее накопить? Может, задумается, что мы ломаем в своих детях, запрещая контактировать со своими отсталыми сверстниками? Егорка поехал на дачу со своим учителем-другом, а соседи стали запрещать своим чадам и близко подходить к «придурку». Тогда пацаны дали бой своим мамочкам! Так должно быть: детская солидарность не подвластна ни кнуту, ни прянику. Так пусть она и торжествует! Давайте меньше говорить о жестокости наших детей. Это мы сами делаем их жестокими. Ясно одно: в контакте со здоровыми детьми ребенок с нарушением интеллекта будет лучше подготовлен к социальной реабилитации. Теперь посмотрим, что делается в интернате для реабилитации ребенка и его вхождения в жизнь. Да, там есть специальные комнаты и уголки, где ребенок постигает окружающий его мир. Вот батон из дерева... Вот яблоко на тарелочке из парафина... Ящичек на стенке. Это почтовый ящик. Садись и напиши письмо маме. Ах, писать не умеешь? Конвертик опусти. Ты же умеешь клеить конвертики… Я никогда не мог понять, почему нельзя в интернате повесить настоящий ящик. Сделать настоящий уголок магазина и «продавать» за настоящие деньги настоящие батоны и яблоки. Разве не могут старшие ребята разносить тарелки с кашей, играя так в официантов? Почему нельзя поставить настоящую телефонную будку с буквенными, а не только цифровыми обозначениями на диске и научить ребенка звонить маме? Семь букв и семь цифр он запомнит обязательно, потому что услышит мамин родной голос. «Муляжная реабилитация» – это игра в «дурдом». Если это шаг к социальной реабилитации, то надо хорошо подумать, не во вред ли нашим детям мы ее затеяли. Мышление умственно отсталого ребенка очень консервативно. Если он с детства привык к деревянному батону, то он и в магазине будет выбирать самый черствый. И деньги ему подавай только такие, что в интернате были: нарезанные из бумаги. Из придуманного, «муляжного» мира идти в настоящий мир еще труднее. В основе социальной реабилитации должно быть заложено подлинное сострадание к убогому человеку. Тем более, к ребенку. Готово ли к этому наше общество? Нет. Из нас десятилетиями выбивали это сострадание! Власть имущие делали все возможное и невозможное, чтобы исчез из общества объект его нравственности и милосердия. Так было нужно нашему тоталитарному строю, нашей идеологии, ибо из милосердного человека фанатика сделать намного труднее, а безнравственным обществом управлять куда проще. Мы не готовы спасать своих умственно отсталых людей, пока сами не избавимся от своей духовной отсталости. Нужно себя сначала социально реабилитировать, прежде чем трезвонить о мерах по социальной реабилитации своих умственно отсталых сограждан, и давно пора покаяться перед ними. Почему в Германии на 140 тысяч семей с умственно отсталыми детьми уже более 100 тысяч сочувствующих? Что это – только комплекс вины за уничтожение таких людей или понимание, что иначе жить нельзя? Думаю, что то и другое. Люди понимают, что как-то надо сосуществовать. Процесс этого понимания во всем мире идет с большим трудом, но нигде нет такой жесткой изоляции умственно отсталых от общества, как в нашей стране.
Сегодня мы вроде успокоились, живем настоящим днем и не очень стараемся думать, куда идем. Как это ни грустно, мы все оказались неполноценными, все – умственно отсталыми и допустили над собой не просто надругательство, а обесценивание своей личности. Мы позволили себя оболванить, поверив вождям, что мы – самая здоровая нация в мире. Это в загнивающем капитализме рождаются неполноценные, а у нас такого не будет. Потому что не должно быть. А они рождались... И не от застывших на постаментах гипсовых девиц с веслами и парней-дискоболов. Умственно отсталые дети рождались и у членов Политбюро, не говоря уже о простых смертных. Но все это были дети-невидимки. Сегодня мы уже не скрываем, что в стране более 1 миллиона детей-инвалидов. Но как похож сегодняшний трезвон о мерах по реабилитации и социальной защищенности на тот, что провозглашал самую здоровую нацию в мире. И никого не волнует, что все действующие в стране нормативные акты нацелены только на оценку ущербности. Как внушить, что в основе системы реабилитации должна лежать не инвалидность с детства как некая абстракция, а конкретный ребенок или подросток, пораженный недугом, со всеми особенностями заболевания, проверенными тестами и наблюдениями специалистов. Смысл реабилитации не в определении ущербности, а в выявлении потенциальных способностей умственно отсталых людей и максимально возможной их реабилитации, позволяющей им хоть как-то не быть обузой общества и его изгоем. Девиз продуманной государственной политики по отношению к своим умственно отсталым согражданам предельно прост: не можем дать другого, полноценного, здоровья – дадим другую, полноценную, жизнь! Когда это случится, не знаю.
Надо привыкать к слову призрение. «Приглядеть, приголубить, приласкать» – хорошее слово. Пусть войдет оно в нашу жизнь, в наше отношение к умственно отсталым людям. Всмотримся в них без раздражения и презрения. Постепенно приучим себя к этому. Не странники бредут по обочине жизни... Не дедульки с гусельками и поводырем-оборвышем впереди... Идут матери, оставшиеся в 30 лет без работы. И не только потому, что нет им работы сегодня: им некуда деть своих детей, выросших в муках повседневных материнских страданий, на пределе физических и духовных возможностей.
...А ты все не спишь, сынок. Все молчишь и молчишь...
– Возьми меня с собой на КОФЕренцию.
– Что ты будешь делать на «КОФЕренции»?
– Кофе пить.
...У моего сына есть такая привычка: когда я его брею – он в упор разглядывает меня. Что ты видишь, родной мой? Что хочешь сказать? Ты идеальный Пятница, и я бы хотел до последних дней быть твоим Робинзоном. Для нас с тобой любой остров будет обитаемым, если мы с мамой рядом. Да, нас уже можно высаживать на самый необитаемый остров, и ты нам заменишь все. С тобой никогда не бывает одиноко. Чем-то очень особенным в себе, и только в себе, ты взял нас за руки и подвел к алтарю, перед которым не соврешь ни Богу, ни себе, ни тебе.
И мы только одного просим у Бога: не разлучай нас как можно дольше. Ты Богу угодный человек, сынок. И нам с мамой угодный. Это счастье, что ты есть... Особое счастье...