Мой город – Ленинград
Глубоко за полночь. Сон не торопился с визитом, и я коротала время в его ожидании, лениво почитывая книжку и одновременно вполуха слушая веселый треп ди-джеев. Увлеченная сюжетом книжки, я не заметила, как наступил тот самый час в радиоэфире, когда ритмичная музыка и такие же бодрые разговоры перетекают во что-то более похожее на ночь, с тихим голосом и спокойной музыкой. Стало уютнее, может быть, даже чуть-чуть волшебно. «Мой город – Санкт-Петербург» – такова была тема ночного разговора в эфире. Разные люди, весьма словоохотливо, говорили на такую простую и понятную всем тему. В основном это были слова восхищения красотой и статью града Петрова, рассказы об излюбленных местах встреч, или движимые желанием поболтать полуночники проводили нечто вроде экскурсионного обзора по каналам и мостам.
Позвонил мужчина и стал рассказывать о вдохновении, которое живет на улицах города, и о том, что нужно только суметь услышать или увидеть его. Его слова отличались утонченным восприятием окружающего мира, а необыкновенно приятный голос медленно растекался, увлекая за собой от Театральной площади, вдоль канала Грибоедова, на Невский проспект…
Музыку бархатистых слов сменил слишком резкий для ночи молодой женский голос:
– К сожалению, я не родилась в Петербурге.
Голос звучал решительно, почему-то сразу сложилось впечатление, что женщина готовится высказать всем «все и про всех».
– Здесь я живу только пять лет. Кто-то скажет, что это очень мало, чтобы понять и прочувствовать все то, о чем говорил звонивший ранее до меня молодой человек. Это не так. По призванию, по своему внутреннему складу и профессии я – художник, и мне очень часто доводится общаться с городом. Оставаясь с ним, в самых разных его уголках, один на один, я не раз прислушивалась к его дыханию, всматривалась в его «глаза». Думаю, не все так просто, как кажется, и не так безобидно… Санкт-Петербург действительно самый прекрасный город. Согласна, что нет ничего лучше, чем в любую погоду, в любое время дня или ночи не спеша бродить по улицам, ощущая на себе взгляд дворцов и соборов, полных мудрой грусти. Мне нравится вдыхать и задыхаться вековой пылью, меряя шагами историю, словно проходя сквозь время и растворяясь в нем без остатка. В такие минуты думается, что проще простого – протянуть руку и через мгновение, только пожелав, стать очень богатым и счастливым человеком, но… Это возможно, если есть хоть одно окно в городе, в котором зажигают свет, думая о вас, ожидают вашего прихода, волнуются и, если вас нет слишком долго, тихонько молятся. Только так, думая о ком-то, согреваясь любовью другого сердца, отдавая взамен свое, можно относительно спокойно жить тут и пробовать обрести счастье. А иначе пропадешь, и нет спасения. Я знаю немало людей, которых город «сжевал» без остатка. И бежать бессмысленно… Вся эта хваленая стать становится холодной, замораживает, и очень страшно вот так вдруг пропасть среди всей этой красоты. Человек превращается в механическую игрушку, движущуюся по инерции. Холодный камень вбирает в себя его тепло, дав взамен – ни больше ни меньше – бессмертие и сделав частью той сумасшедшей энергетики, о которой очень много только что говорили до меня…
Ди-джей объявил, что связь прервалась. И возможно, к лучшему, поскольку время передачи практически подошло к концу, но все же… Все-таки он хотел бы сказать вслед последним, таким своеобразным мыслям о том, что, прожив больше в нашем городе, поняв его и полюбив сильнее, девушка не стала бы рассказывать разные жуткости, подобные второсортным американским фильмам. И пожелав всем и отдельно петербуржцам спокойных снов без кошмаров, растворился в сменившей его музыке.
Я выключила радио, погасила свет и укуталась в пушистое одеяло по самый нос. Попыталась заснуть, но «призраки» никак не хотели меня покидать… «Холодный камень вбирает в себя его тепло, дав взамен – ни больше ни меньше – бессмертие», – звучало внутри меня. В чем-то она права…
Каштановые волосы, карие глаза и коричневые длиннющие ресницы, то ли виновато, то ли устало опущенные вниз...
Мы были соседями по двору, но я не знала раньше и не знаю сейчас, в каком именно доме, в какой парадной она жила.
Мне было очень мало лет, когда ее не стало. Точнее, я о ней забыла, а когда вспомнила, мне сказали, что ее больше нет.
И вот совсем неожиданно обрывки рассказов и разговоров о ней, доходившие до меня случайно, на которые я не обращала большого внимания, спустя много лет, после «ночной прогулки» по радиоволнам, соткались в моей памяти в одно-единственное полотно.
Когда Лариса была маленькой девочкой, Петербург был Ленинградом.
В нем было гораздо меньше людей, домов и значительно меньше машин. И если верить воспоминаниям тех, кому в 70–80-е годы было 20–30 лет, все было гораздо скромнее, но все было много доступнее для обычных людей.
Только вот моя соседка не была простым человечком с ручками и ножками… Хотя, слава Богу, все конечности у нее были на месте. Но это ничего для нее не меняло, она оставалась вне жизни – спрятанная от мира. Сейчас определить положение Ларисы смог бы любой школьник, далекий от ее проблем и уклада жизни: «она – инвалид». Можно сказать более деликатно: «человек с ограниченными возможностями». Но не тогда… Казалось бы, всего лишь несколько десятилетий назад слово «инвалид» произносили, стыдясь его самого и тех, в отношении кого оно могло быть сказано.
Очень ограниченный круг людей бывал с визитами в семье Ларисы. Кто-то из родственников, значительно реже – кто-либо из соседей и никогда – коллеги по работе или другие люди из «внешнего» мира.
Мама Ларисы все время была рядом, не оставляя ни на час свою больную дочь. Так и прожила всю свою жизнь подле нее. Отец Ларисы, Лев Николаевич, общительный и интеллигентный человек, преподавал в одном из ленинградских вузов физику. Ларочка была у них поздним, но очень любимым и долгожданным ребенком. Ее болезнь они так и не смогли принять.
Первого сентября, когда все ровесники Ларисы пошли в школу, родители подарили ей большую книгу в дорогом переплете, со множеством необыкновенно красивых и ярких иллюстраций.
«Ленинград» – было написано золотым тиснением на бархатной обложке. Фотографии незнакомых, но родных до боли мест завораживали взгляд. Комментарии, рассказы родителей уносили вдаль, в то место, которого уже не было на иллюстрации. Лариса часами листала эту книгу, погружаясь все глубже в застывший на глянцевой бумаге такой чужой и такой родной город. Будучи маленькой, естественно, она только рассматривала картинки, отыскивая упущенные ранее детали, и, радуясь, открывала для себя что-то новое.
Со временем в доме стали появляться и другие книги о городе. Правда, они уже не были столь красочны, но зато в них было много интересной информации. Для внимательного читателя, умеющего думать, сопоставлять и догадываться, каждая новая книга приближала к желанной разгадке или, наоборот, подбрасывала все новые вопросы. Каждая новая строчка наполняла все большим и большим смыслом заученные фотографии из любимой книги. Каждое новое изображение Ленинграда становилась очередным фрагментом в мозаике Ларисы. Мозаике под названием «Мой город».
Когда и как она его полюбила с такой страстью, с таким отчаянием, было неясно. И самое странное – зачем? Этим вопросом задавались редкие гости, бывавшие у них доме. Их удивляла такая одержимость, но они тут же признавали, что занятие это, по сути, безобидное и даже очень неглупое, и снисходительно, в знак согласия с собственными доводами, кивали головой. Прощаясь, они делали заметку в своей памяти - непременно в следующий раз принести Ларочке припомнившуюся им хорошую книжку о Петербурге.
Лариса не ходила, ее руки чаще всего были привязаны к ручкам инвалидного кресла, а иначе они вздымались вверх в импровизированном танце. Голос у нее был очень приятный, но вот к общению с ней нужно было иметь привычку: иногда она растягивала гласные и проглатывала слоги. Человек, впервые услышавший подобную речь, в лучшем случае смущался и чувствовал себя неловко, в худшем – решал, что речь бессвязна из-за умственной неполноценности Ларисы. Рассуждения такого рода чуть было не поставили крест на обучении девочки.
«Не может ходить. Не может писать. Не может нормально говорить… Зачем ее обучать? Не вижу никакого в этом смысла». Так категорично заявила директор ближайшей школы. И без обиняков дала понять, что ни на какое содействие по данному вопросу с ее стороны можно не рассчитывать. Растерянным родителям, для которых прийти в школу и хлопотать об обучении их бедной доченьки уже было очень серьезным поступком, она напомнила, провожая их из кабинета, что для подобных детей в нашей стране созданы специальные учреждения, где, возможно, их дочь и научили бы читать. Никто ей не стал объяснять, что Лариса прекрасно умеет читать и неплохо считает. Глубже втянув шею в плечи, получив излишнее подтверждение своим страхам и сомнениям, они больше никогда не переступали порог школы. Родители Ларисы дали ей то образование, которое смогли.
Каково же было изумление людей, видевших в милой девочке, а позднее – во взрослой женщине существо ласковое, кроткое, но абсолютно бесполезное, когда они узнали, что один из ее очерков о Ленинграде читали по городскому радио.
Лариса так никогда и не смогла удержать ни ручку, ни ложку. Но она могла диктовать маме, и та прилежно записывала. И однажды, поддавшись внутреннему импульсу, они решили, что, наверное, можно и ничего в этом нет плохого – отправить пару статей в журналы или на радио. Они не особенно рассчитывали на успех. Максимум, что они могли себе позволить, – это робкую надежду на то, что кто-нибудь заметит ее творчество и что-то ободряющее скажет. Но ответа долго не было, и в доме старались об этом больше не вспоминать, как вдруг по радио, которое до этого работало в качестве фона, зазвучали знакомые строчки: «…Мой город – Ленинград».
Позже у нее было еще с десяток больших публикаций в весьма солидных журналах и газетах. Лариса могла часами очень интересно рассказывать о любом уголке города на Неве. Ведь она любила его всей душой! К своим 35 годам она знала безумно много интересного о Ленинграде. И однажды случилось то, что чуть ли не целый год, а то и больше, обсуждалось всеми соседями во дворе и за его пределами. На черной «Волге» к Ларисе несколько раз приезжал очень солидный пожилой мужчина, они долго о чем-то говорили, что-то активно обсуждали, даже спорили. Он показывал ей какие-то старинные фотографии города, она что-то поясняла. В последний свой визит он привез ей великолепный букет цветов и торт. Они пили чай, он ее сердечно благодарил за оказанную помощь и обещал свою протекцию относительно ее статей в готовящийся сборник об архитектуре петровского града.
Помнится, я сидела на балконе и видела, как вдоль пруда по кривой и бугристой дорожке пожилой седовласый мужчина с большим напряжением катил огромное инвалидное кресло советского производства, в котором сидела немолодая, но очень миловидная женщина. Ее голова была печально откинута набок, руки и ноги привязаны к креслу, глаза смотрели куда-то вдаль. Она была не здесь…
Мой город, знал ли ты ее? Принял ли ты ее душу, любившую тебя одного, даровавшую всю себя целиком только тебе? Покинув измучившее ее тело, обрела ли она бессмертие в твоих объятиях? Вобрал ли ты ее живое тепло, навсегда оставив ее подле себя, сделав частичкой своей жизни?
Тридцать восемь лет эта женщина провела в инвалидном кресле, в квартире «хрущевки», на четвертом этаже, на самой-самой окраине города. И ни разу, ни разу не была в центре одного из прекраснейших городов мира, хотя родилась и умерла в нем.