Сон про белого быка
Не стреляйте в пианиста:
он играет, как умеет.
(Объявление в ковбойском салуне)
За большим обеденным столом шел неторопливый разговор о приручении умственно отсталых. Предметы разговора – неопределенного возраста мужчина и женщина – сидели по правую руку от хозяйки дома, хотя были в нем всего лишь прислугой. Хозяйка уверенно вещала о своем особом умении обходиться с «такими вот», а «такие» мрачно жевали свои куски и никак не реагировали на все, что о них говорилось. Они смотрели поверх сидящих. Туда, где находилась их резервация, где они еще недавно жили, как свои среди своих, и откуда их забрали в этот странный дом, затерявшийся посреди городской мусорной свалки. В дом, где они стали для всех чужими и где их пытались приучить жить как все... Беседа шла все так же неторопливо, как вдруг «подопытная» подавилась. Кусок, застрявший в горле, стал душить несчастную, она стонала и корчилась от боли, а без того выпученные глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит. «Вон из-за стола!» – прошипела хозяйка, и ее только что улыбающееся лицо все выбелилось от гнева и застыло леденящей маской...
Я вспоминаю этот эпизод из фильма питерского режиссера Константина Лопушанского «Посетитель музея» всякий раз, когда речь заходит об интеграции. Похоже, мы готовы хоть сегодня впустить в наш общий дом умственно отсталого человека. И не только как равного себе, но и достойного особого внимания, заботы и милосердия. Мы говорим об интеграции, будто умственно отсталые люди давно уже к ней готовы, а общество только и ждет поскорее реабилитировать своих страдальцев: «Сколько же они еще будут торчать в своих резервациях, в своих психоневрологических интернатах?! Разве мы не хотим усадить наших убогих за общий стол и поделиться последним куском? Только не давитесь! Ведите себя прилично. Смотрите, как мы едим, как вилку держим, ложку, – и все повторяйте за нами. Приспосабливайтесь, а дальше посмотрим». И когда же мы поймем, что интеграция – мучительно трудный путь навстречу друг другу умственно отсталых людей и их сограждан. Путь, на котором за столетия сделаны лишь первые, робкие шаги. Путь, на котором преграды за преградой, а главная такая: «...если ценность умственно отсталых людей не найдет признания, как их природное свойство, их жизнь будет оставаться в неопределенности, а сами они будут уязвимы» (Зигфрид М. Пушел, американский врач и философ).
Актер, исполнявший главную роль в фильме «Посетитель музея», дал мне прочитать сценарий задолго до съемок. А через пару дней позвонил: «Что я наделал! Простите, я не знал, что Ваш сын даун. Не читайте. Не надо!» Надо... Мы должны знать, что негативное отношение к умственно отсталым людям давно достигло критической массы зла.
Вот еще один эпизод из фильма «Посетитель музея». По свалке движется колонна обитателей резервации. В руках факелы, перекошенные лица, вопли, крики... Безумная толпа окружает дом, где так любят поболтать о приручении умственно отсталых, а в окнах дома полыхает пламя. Вот такая метафора: вы на нас с огнем, а мы вас отпугнем, и тоже огнем. Смотреть все это страшно... Еще страшнее думать, как снимался такой эпизод, сколько было дублей, как набиралась массовка из психоневрологических интернатов Питера, а главное – кому все это надо? А вывод из всего этого очень простой: напугать сограждан умственно отсталых людей гораздо проще, чем донести до них правду о доброте, любви и доверчивости таких людей.
Способны ли мы понять, что наши умственно отсталые люди не живут как все, а только существуют? И на такой основе мы пытаемся строить свою «уникальную» систему социальной реабилитации? Тех, кто был способен учиться, но остался безграмотным. Кто был способен трудиться, но так и не может гвоздя вбить в стенку. Кто был способен жить среди людей, но был отброшен в бездну физической и духовной деградации. Эти факты не хотят признавать те, кто, опекая по должности таких людей, привык видеть в них только объект опеки, и не более. Когда же поймем, что независимо от того, где живет умственно отсталый человек – в родном доме или в спецучреждении – он все равно пленник. Как бы ни были пропитаны родительским теплом стены родного дома, все равно это изолятор, оранжерея, и не более. А психинтернат – морозильник тела и души...
Часто думаю: почему так трудно внедрить в общество хотя бы идею сострадания к людям с нарушениями развития? А разве из нас десятилетиями не выбивали это сострадание? Разве власть имущие не делали все возможное и невозможное, чтобы исчез из общества объект их милосердия? Делали... Так было нужно нашему тоталитарному строю, нашей идеологии, ибо из милосердного человека фанатика сделать намного труднее, а безнравственным обществом управлять гораздо проще. Мы не готовы сегодня спасать своих умственно отсталых людей. Нам нужно самим избавиться от своей духовной отсталости. Нужно себя сначала «социально реабилитировать» – прежде, чем трезвонить о мерах по социальной реабилитации своих умственно отсталых сограждан, об их интеграции и спасении. А они ждут этого спасения, давно ждут...
«Дорогие граждане россияне! Не бросайте детей-инвалидов. Я не могу видеть, как они мучаются. Как же вы собираетесь жить без них? Что, у вас совсем нет совести? Имейте хоть каплю стыда, или вы хотите, чтобы дети были беспомощными? Вы до того запустили детей, что они начнут кричать. Чего я вам не позволю! Здесь, в Луге, много больных ребят. Кто еле движется, кого на колясках возят, кто с ногами мучается, кто вообще голову на плече еле держит и при этом качается как маятник и руки болтаются, кто орет не своим голосом. Похоже, и вас придется лечить, раз вы не хотите руку помощи протянуть им. Вот я бы на вашем месте давно бы поставила детей на ноги».
Такое воззвание когда-то передала мне Ольга Чобур, ученица 8-го класса вспомогательной школы Петербурга.
Я берегу твои воззвания, Оленька, уже много лет. Ты стала совсем взрослая, закончила свою школу, работаешь в Лиге жизненной помощи умственно отсталым людям Санкт-Петербурга и их семьям. Когда-то, в далеком 1992 году, мы вместе с тобой и твоей мамой создавали нашу Лигу... Я все помню. Все наши беседы на вашей кухне, твою заботу, твою доброту. Помнишь, как ты предложила мне свою лишнюю хромосому, если у меня «своих не хватает»? А забыть я хотел бы только один случай: когда мы были с тобой в Берлине и зашли в какое-то кафе и будто ветром сдуло семейную пару из-за стола, как только мы с тобой за ним расположились. Хотел бы об этом позабыть, да никак не получается...
Идет незримая война, жертвами которой стали тысячи умственно отсталых детей и подростков, живущих в изоляции.
Незримыми врагами таких людей стали невежество сограждан, предрассудки, непонимание, безразличие. И все это по отношению к тем, кто и понятия не имеет, что давно живет в изоляции от своих сограждан, а те считают эту изоляцию нормой жизни. Вроде бы они есть, а вроде и нет – так покорны своей судьбе, так терпеливы и «застенчивы». И почему-то забываем мы, родители, что все сделанное в мире для умственно отсталых людей – дело рук их родителей. Где же наша инициатива? За редким исключением, она равна нулю. Мы все ждем, что власть когда-нибудь сама о наших детях подумает. А она, эта власть, все подчиняет и подчиняет их себе и нас, родителей, тоже. И очень безжалостно это делает.
Вот сочинение девочки, тоже по имени Оля (текст подлинный). Написав это сочинение-тест, она попала на учет в психдиспансер.
По заданию психолога
профессионального тестирования
сочинение на тему:
«Как я вижу себя через 10 лет?».
«Сегодня 20 апреля 2000 года. Я родилась 20 апреля 1985 года. Мне сегодня 15 лет, радости не ощущаю... К 15 часам иду на профессиональное тестирование. Если будут деньги, бабушка купит торт. Подарков я никогда не получала, не помню такого... и не жду...
У меня нет матери, нет отца. Братья и сестры... Мы ссоримся: негде сидеть, спать, делать уроки, нет телевизора, холодильника – все не работает после нашего переселения. У меня нет друзей. Им некуда придйти, а когда приходят, говорят: мы бы так жить не смогли. И мне стыдно, что мы так живем... Угостить друзей также нечем – самим часто нечего есть...
У меня нет одежды, обуви, все только second hand, а два года вообще ничего не покупаем, из всего выросли, все мало, постельного белья также нет. У нас двухъярусная кровать: Сережа спит внизу, а я – наверху, уже мала, дышать нечем – у Сережи энурез, у Кати тоже. Школа с обязательным продленным днем, отпускают после 6–7 часов... Сидеть с 9 утра до 7 вечера я не могу – болит спина. И я же виновата: я – такая, я – сякая, я –лентяйка, а я никого не хочу видеть, тем более говорить...
Мне некуда идти, нет места в доме, ванна-туалет вместе, мои женские проблемы – ни помыться, ни постирать – стучат в дверь – нужен туалет, ванной пользоваться нельзя – заливает нижнюю квартиру. Одежду и мои вещи положить некуда – нет места.
Погром на Благодатной, разграблена квартира на Беговой при аресте матери. Кругом обман, каждый старается бросить в нас ком грязи, бабушка пока еще успевает принять все на себя, защищает нас, морально поддерживает – но ее здоровье? Мы-то видим, как с ней обходятся... Ходим на приемы, в суды, в прокуратуру, читаем переписку... Очень радует?!!
Женю и Сережку в парке в воскресенье в 2 часа остановила милиция, ДПС, проверили карманы, вытряхнули сумки, потребовали объяснение – куда идете, сколько лет, что делаете? Документы не спросили, у них есть проездные с фотографией. Все мы переживали, особенно бабушка, где, говорит, гарантия, что что-нибудь не подложат?
Мы всего боимся...
А с 1 мая нам обещают не выплачивать пособие... Не вижу я себя через 10 лет. Ничего не хочу вообще видеть... Я больше не хочу так жить...
Мы не нужны, нужна только наша квартира на Беговой... В переписке на приемах постоянно требуют, чтобы бабушка отказалась от нас, чтобы поместить в детский дом...
А мы не хотим. Не хочу видеть себя в детском доме...»
Я не понимаю, в чем «особенность» этой девочки? За что ей поставили диагноз «задержка психического развития»? Вот жизнь у нее действительно особая. Особо трудная. Потому и не видит она себя другой через 10 лет. И что будет с девочкой через 10 лет, если ярлык «задержки психического развития» уже висит на ее судьбе? И кто за это ответит? Думаю, что никто – война же идет незримая...
А вот еще одна судьба, сочиненная Федором Михайловичем Достоевским. «...Фалалей был дворовым мальчиком лет шестнадцати и сиротой с колыбели. Барыня-генеральша холила и нежила его, дорожила им, как хорошенькой, редкой игрушкой; и еще неизвестно, кого она больше любила: свою ли маленькую курчавенькую собачку Ами или Фалалея?»
Все, что рассказано о мальчике Фалалее в повести Ф.М. Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» живо и сегодня. Только некому, как это сделал великий писатель, встать на защиту умственно отсталого подростка. С таким же мужеством, с такой же болью и пониманием. В истории о дворовом мальчике из села Степанчиково все мы – сегодняшние: родители умственно отсталых детей, воспитатели, учителя, чиновники. Сомневаюсь, что эта повесть Ф.М. Достоевского есть в списках рекомендованной литературы в наших педагогических институтах, где готовят учителей для работы с «особыми» детьми. А ведь это же готовое учебное пособие, если хорошо вчитаться, а потом задуматься и спросить себя: что мы творим с нашими умственно отсталыми детьми? Кто они для нас? Кто мы для них и кто мы вообще?
Мы вышли из «Шинели» Гоголя, не став добрее, и стали обитателями села Степанчиково Достоевского, не став мудрее. Так это мы «особые», а не наши «особые» дети, которых мы все реабилитируем, социализируем, интегрируем...
«...Фалалей был удивительно хорош собой. У него было лицо девичье, лицо красавицы деревенской девушки... Этот мальчик был какое-то странное создание. Нельзя было его назвать совершенным идиотом или юродивым, но он был до того наивен, до того правдив и простодушен, что иногда действительно его можно было счесть дурачком...»
Мы придумали для таких детей очень удобное слово: «особый». Повесить такой ярлык можно на любого ребенка, если очень захотеть. Для этого есть специальные комиссии, а в них психологи, медики, педагоги. Мы, родители, торчим за дверьми, дети наши от страха писаются и идут не в обычные школы, а в специальные. А бывает, что никуда не идут, хотя сегодня на них уже не вешают ярлык «необучаемые». И на том спасибо...
Дворовый мальчик Фалалей был счастливее своей ровесницы Оли: всегда был сыт и ему не надо было переживать, что из одежды вырос. Правда, его одевали так, как придумалось барыне-генеральше: «в красной шелковой рубашке, обшитой по возрасту позументом, с золотым галунным поясом, в черных плисовых шароварах и козловых сапожках, с красными отворотами». Ребенок-игрушка... Раз не похож на других, так и вырядить его надо во что-то «особенное». А еще барышни выдавали ему помаду, а парикмахер Кузьма обязан был завивать ему по праздникам волосы.
«Фалалей постоянно стоял за стулом генеральши и уплетал сахар, сгрызая его своими крепкими, белыми, как молоко, зубами, и неописуемое удовольствие сверкает в его голубых глазах и во всем его хорошеньком личике».
Вот так и жилось мальчику: он доволен всем и все им довольны. Привыкли обитатели села Степанчиково к Фалалею, а веселый нрав мальчика и готовность пуститься в пляс под песню о мужике камаринском – очень даже скрашивали унылую жизнь односельчан. И все прощалось Фалалею, все его странности:
«Приснится ему сон, он тотчас же идет к господам этот сон рассказывать. Он вмешивается в разговор господ, не заботясь о том, что их прерывает. Он рассказывает им такие вещи, которые никак нельзя рассказывать господам. Он заливается самыми искренними слезами, когда барыня падает в обморок или когда уж слишком забранят его барина. Он сочувствует всякому несчастью. Он чувствителен до крайности, добр и незлоблив, как барашек, весел, как счастливый ребенок».
Подобные наивность, правдивость и простодушие сегодня бы расценили как отклонение от нормы. А почему бы все это не отнести к редким душевным качествам умственно отсталых детей? Почему не предположить, что это какие-то тайны их неведомого для нас мира? Да, в этот мир не очень просто заглянуть: надо иметь для этого желание, знания и великое терпение.
Кого интересует сегодня что-то особенное, индивидуальное, что есть в наших умственно отсталых детях? Кто верит, что в них есть достоинство человеческого духа? Если бы хоть как-то этим интересовались, то не было бы в стране психоневрологических интернатов, где само понятие индивидуального подхода напрочь заменено идеологией группового содержания, а за любое проявление индивидуальности следует наказание.
Этого наказания не избежал и мальчик Фалалей. Свалилось оно на его «особую» голову с появлением в Степанчикове Фомы Фомича Опискина. Достоевский нашел для него очень точное слово: «человечек».
«Представьте себе человечка, самого ничтожного, самого малодушного, выкидыша из нужного, совершенно беспомощного, совершенно гаденького, но необъятно самолюбивого и вдобавок не одаренного решительно ничем, чем мог он хоть сколько-нибудь оправдать свое болезненно раздраженное самолюбие».
И это ничтожество, краснобай и самодур решил стать «благодетелем» Фалалея, чтобы немедленно обучить бедного мальчика нравственности, хорошим манерам и французскому языку. Но оказалось, что нельзя Фалалея выучить по-французски. Да что там по-французски! Повар Андрон, его дядя, «бескорыстно старавшийся научить Фалалея русской грамоте, давно уже махнул рукой и сложил азбуку на полку! Фалалей был до того туп на книжное образование, что не понимал решительно ничего».
Но Фома Фомич Опискин не сдавался и устраивал мальчику публичные экзекуции, издеваясь над ребенком по любому поводу:
«Знаете ли, знаете ли, что он сегодня сделал? Сегодня он сожрал кусок пирога, который вы ему дали за столом, и, знаете ли, что он сказал после этого? Поди сюда, поди сюда, нелепая душа, поди сюда, идиот, румяная ты рожа!
Фалалей подходит плача, утирая обеими руками глаза.
– Что ты сказал, когда сожрал свой пирог? – повтори при всех. Фалалей не объясняет и заливается горькими слезами.
– Так я же скажу за тебя, коли так. Ты сказал, треснув себя по своему набитому и неприличному брюху: «Натрескался пирога, как Мартын мыла»! Помилуйте, разве говорят такими фразами в образованном обществе, тем более в высшем? Сказал ты это или нет? Говори!
– Ска-зал!.. – подтверждает Фалалей всхлипывая.
– Ну, так скажи мне теперь: разве Мартын ест мыло? Где именно ты видел такого Мартына, который ест мыло? Говори же, дай мне понятие об этом феноменальном Мартыне!
Молчание.
– Тебя спрашиваю, – пристает Фома. – Кто именно этот Мартын? Я хочу его видеть, хочу с ним познакомиться. Ну, кто же он? Регистратор, астроном, поэт, каптенармус, дворовый человек – кто-нибудь должен быть. Отвечай!
– Дво-ро-вый че-ло-век, – отвечает наконец Фалалей, продолжая плакать».
...Как-то я чуть раньше положенного времени приехал за сыном в интернат и поднялся в группу, что было категорически запрещено. Мой сын сидел со всей группой на длинной и очень узенькой скамейке. Сидели ребята, а их было человек двадцать–двадцать пять, впритирку друг к другу, уставившись в телевизор. Воспитательница сидела в кресле и вязала. Я спросил воспитательницу:
– Почему скамейка такая узкая? Как жердочка. Им же неудобно так сидеть, впритирку.
– Зато не вскакивают.
– А если кто не выдержит и вскочит? В углу отстоится? А потом отсидится? На скамейке?
– А где же еще?!
– Так где наказание: в углу или на скамейке?
– Я же вас не спрашиваю, где ваш сын дома сидит.
Когда я заговорил о скамейке на родительском собрании, возмущение персонала было единодушным: «Да как вы не понимаете, что иначе нам с ними не справиться! Они же дергаются все время! Раскачиваются! А так не дергаются. Не раскачиваются».
Точку поставила главный врач: «Интернат не для детей. Он для вас, родителей, чтобы четыре дня от них отдохнули. А вы все недовольны. Совсем совесть потеряли...»
Так и Фома Фомич находил любой повод, чтобы придраться к Фалалею:
«Тянуть жилы была потребность Фомы. Он заигрывал со своей жертвой, как кошка с мышкой». Но Фалалей тут же забывал про обиду, шел к обидчику, чтобы рассказать свой очередной сон и снова быть публично обруганным. А когда Фалалею приснился сон про белого быка, он был поставлен в угол на колени. Аргументы Фомы Опискина были такими: «Каковы мысли, таковы и сны» – вещал Фома Фомич. «Что такое белый бык, как не доказательство грубости, невежества, мужичества неотесанного Фалалея. Никогда, никогда не разовьете вы эту бессмысленную, простонародную душу во что-нибудь возвышенное, поэтическое». И приказывал мальчику увидеть во сне «господ или дам, гуляющих в прекрасном саду».
О, как знакомы нам, родителям умственно отсталых детей, эти «никогда, никогда»: «Никогда ваш ребенок не отличит мать от няньки».
«Никогда ничему не научится».
«Никогда не сможет жить самостоятельно».
Да, не научится. Да, не сможет – потому что никому не нужен, кроме смертельно уставших родителей. Он вечный нахлебник и изгой, заочно прописанный в психоневрологическом интернате. Он его «проживающий», а в родном доме «временно прописанный»: до ухода родителей из жизни. Так решают судьбу наших детей сегодняшние фомы фомичи. Они убеждены, что нашим детям все равно, где жить, как и в каком окружении. Вот таким синдромом поражено сознание наших власть имущих: только ПНИ для наших детей дом родной, только психоневрологический интернат.
Я часто слышу в свой адрес: «Ну что Вы так необъективно относитесь к нашим интернатам? Не лучше ли общими усилиями наладить в них достойную жизнь для проживающих?» Нет, не лучше. И вот почему: сначала отучитесь называть наших детей, живущих во взрослых ПНИ, «проживающими». Зовите уж сразу «существующими»: так хотя бы честнее. Это во-первых. А во-вторых, мы имеем право требовать от власти достойной жизни для наших детей, а такая жизнь и психоинтернат несовместимы.
«Если люди еще не безумны, когда входят в эти проклятые здания, они скоро станут ими из-за варварского обращения с ними... Недостаточно кого-то сделать сумасшедшим, чтобы его имели право ударить, связать, плохо кормить и безобразно с ним обращаться. Существуют ли причины для таких наказаний, если человек не совершил никаких преступлений и ему не предъявлено никаких обвинений?»
Так считал Даниэль Дефо, английский романист, изучавший условия содержания пациентов в приютах Англии еще в 1700-х годах.
Я не знаю, как нам, родителям, внушить властям, что психоневрологические интернаты – это замкнутые сообщества, в которых персонал прямо или косвенно имеет полный контроль над своими «проживающими». Как еще доказать, что в ПНИ существует реальная опасность того, что подобный контроль используется в интересах персонала, а не его «обитателей» В сегодняшних психоинтернатах пруд пруди фомами опискиными:
«Поди сюда, идиот! Поди сюда голландская ты рожа! Я с намерением называю его голландской рожей, – поясняет Фома Фомич. Правда должна быть правдой... Скажите находите вы в этой роже прекрасное? Я разумею высокое, прекрасное, возвышенное, а не какую-нибудь красную харю?»
...Самыми позорными днями в моей жизни – были для меня дни хождения с моим сыном «сквозь строй» врачей психоневрологического диспансера. Психдиспансер и психинтернат – два круга ада.
Нас вызывали в психдиспансер по повестке раз в четыре года. И хотя бы кто-нибудь из врачей хоть когда-нибудь поддержал словом и по-доброму взглянул на сына.
– Есть жалобы? – не глядя спрашивал врач.
– Вроде... все нормально.
Сыну было четыре года, восемь, двенадцать... И все один и тот же вопрос. А в ответ мое «все нормально». Когда сыну исполнилось шестнадцать лет, я решил изменить свой ответ: – Может, я и ошибаюсь, доктор, но мне кажется в последнее время, что у сына появился синдром Дауна...
И вот тогда врач оторвался от своих записей и посмотрел на меня. Потрясающе посмотрел – в упор и одновременно мимо. Да, да! Он смотрел в упор на пустое место! Я был никем... Всегда никем для этого человека в белом халате, который никогда не понимал, почему я не сдал сына на «постоянку» в интернат. Ни в четыре, ни в шестнадцать...
Сегодня, когда сыну уже тридцать, я уже не боюсь, что его могут в любой момент по какому-то неизвестному для меня закону, положению или инструкции забрать в психинтернат силой. А ведь боялся... Еще как боялся! Вот почему и сегодня я испытываю чувство жуткого стыда за себя, никого и ничего не боявшегося со времен военного детства. Так почему я человеку в белом халате не мог и слова возразить? Почему такую власть имеют над нами фомы фомичи? Откуда эта запуганность в нас, родителях? «Карательная психиатрия»? Так она вроде бы в прошлом. Сэр Уинстон Черчиль так писал о психиатрах: «Я уверен, что было бы разумным как можно больше ограничить работу этих джентльменов, которые способны принести огромное количество вреда тем, что могут легко опуститься до шарлатанства».
Сидит Фома Опискин в наших психиатрах. Очень даже прижился. Иначе бы не вешались такие ярлыки на наших детей: «необщительность», «безынициативность», «эйфория», «ритуалы», «гиперсексуальность», «органический психоз», «бред»... И выходим мы в душе оплеванными после таких собеседований и обследований. Только одно и успокаивает: да что они там могли узреть за полчаса? И все равно – больно.
«...Подхожу сегодня к зеркалу и смотрюсь в него. Далеко не считаю себя красавцем, но поневоле пришел к заключению, что есть ЧТО-НИБУДЬ в этом сером глазе, что отличает меня от какого-нибудь Фалалея. Это мысль, это жизнь, это ум в этом глазу! Не хвалюсь именно собой. Говорю вообще о нашем сословии. Теперь, как вы думаете: может ли быть хоть какой-нибудь отрывок души в этом живом бифстексе?.. Нет, в самом деле, как у этих людей, совершенно лишенных мыслей и идеала, всегда отвратительно свеж цвет лица, грубо и глупо свеж!» Вот кто Фалалей для Фомы Опискина: «бифстекс», «отрывок души». Это для нас, родителей, наши дети самые красивые. Придумали, да? Внушили себе? Да, внушили! Да, придумали, иначе давно бы сошли с ума. Не выжили бы... Слава Богу, нашим детям проще: они, в большинстве своем, не сознают, что над ними насмехаются, издеваются. А нам-то каково? Нам-то как смириться, что детей наших за людей не считают? Да, мы не сидим сложа руки, но почему-то часто забываем, что ничего нет страшнее и глупее, чем ускорение продвижения в развитии дрессировкой и подчинением себе. Есть любимое занятие у ребенка – не мешай. Даже если это занятие нам кажется пустым и раздражающим нас.
«Надо было посмотреть, что делалось с Фалалеем, когда он плясал до забвения самого себя, до истощения последних сил, поощряемый криками и смехом публики; он взвизгивал, кричал, хохотал, хлопая в ладоши; он плясал, как будто увлекаемый постороннею, непостижимою силою, с которой не мог совладать, и упрямо силился догнать все более учащаемый темп удалого мотива, выбивая по земле каблуками».
Плясал, обожал плясать... Но вот слух о том, что мальчик пляшет под безнравственную песню о беспутном мужике камаринском, дошел до Фомы Фомича. Фома послал за барином, добрейшей души полковником в отставке:
« – Я хотел бы от вас только об одном узнать, полковник, совершенно ли вы поклялись погубить этого несчастного идиота?... Да знаете ли вы, что он пляшет камаринского?
– Но, Фома... Да ведь это только песня, Фома».
Но никакие доводы не действовали на Фому Опискина, и мальчика снова ставили на колени...
И моего сына ставили. И не раз кололи психотропными препаратами за десять лет пребывания в психоневрологическом интернате. Кололи, да так и с таким расчетом кололи, чтобы я тащил его на себе всю долгую дорогу из Павловска до дома, а это добрая сотня километров на автобусах, поезде, в метро и снова на поезде...
Ты все выдержал, дорогой мой, терпеливый мальчик. Никогда не забуду, как ты, приезжая из интерната на выходные, вытаскивал из-под дивана чемоданы, а из моих брюк ремень, лупил эти чемоданы, приговаривая: «На колени люблюдок, на колени!» «Ублюдок» в твоем мозгу не укладывалось, и ты добавлял свое слово – люблю.
В письме Прудона Герцену есть замечательные слова:
«Я знаю, что такое беспрерывное чувство отцовской любви, которое ежеминутно растет каким-то беспрерывным, повторяющимся излиянием сердца. Я чувствую, как неразрывно тверды стали цепи, которые приковывают нас к этим маленьким существам, которые словно сжимают в себе начало и конец нашей жизни, ее причину, ее цель».
Я подписываюсь, сынок, под этими словами. Всей своей любовью к тебе, всей своей жизнью...
«– Угодно вам узнать степень его мышления? Эй ты, статья! Подойди же поближе, дай на себя полюбоваться! Что ты рот разинул? Кита, что ли, проглотить хочешь? Ты прекрасен? Отвечай: ты прекрасен? – терзал мальчика Фома Опискин.
– Прек-ра-сен! – отвечал Фалалей с заглушенными рыданиями, а ложась спать он со слезами молил Бога, чтобы не приснился ему снова сон про белого быка: Да пусть бы его взяла, треклятого! – горевал Фалалей. – Каждую ночь снится! Каждый раз с вечера молюсь: Сон, не снись про белого быка, сон не снись про белого быка! А он тут, как тут, проклятый, стоит передо мною, большой, с рогами, тупогубый такой, у-у-у...»
Но никто не мог помочь бедному мальчику: снился ему только ненавистный бык, и ни одной дамы из высшего общества. А солгать Фалалей не мог. Не умел, если бы даже захотел.
Вот такой он был мальчик лет 16 и сирота с колыбели. У наших детей пока еще есть мы – родители. Так будем всматриваться в наших детей и не убеждать себя, что мы уже все про них знаем.